Продукт постмодерна Убийство – это плохо. Потому что, при прочих равных, смерть – это вообще плохо. Политическое убийство – тоже плохо. Потому что цивилизованная политическая жизнь предполагает, что вопросы в ней решаются не методом убийств – а методом конкурентной борьбы, методом апелляции к общественной поддержке. Убийство женщины – это выглядит тем более плохо и отвратительно, что все-таки привычно относиться к женщине как к существу, более слабому и достойному преклонения и восхищения. Правда, многое зависит от выражений, терминов и постановки вопроса. Да, убийство это плохо. Но если речь идет об уничтожении живой силы противника, вторгшегося на территорию твоей страны – что есть, между прочим, массовое убийство, - то, наверное, сложно утверждать, что это - плохо. Да, политическое убийство – это плохо. Но, скажем, если перед нами выражение: «Ликвидация лидера террористической организации», - то нормальный человек вряд ли будет испытывать к нему чувство сострадания. Хотя это тоже политическое убийство. Да, убийство женщины – это плохо. Но если она убита выстрелом снайпера антитеррористического подразделения при попытке привести в действие взрывное устройство в захваченном ее сообщниками театральном центре чтобы уничтожить несколько сот заложников – это уже хорошо. Есть и промежуточные варианты. Например, вряд ли чувство негодования вызовут слова «убийство хулигана». Хотя бесспорно, за хулиганство - лишение жизни законом не предписывается. Вот «политическое убийство» - это одно. А «убийство политического хулигана» - это все же уже другое. Хотя, бесспорно, это противозаконно. Значит, при том, что все, безусловно, согласятся, что убийство, тем более – политическое, тем более – женщины – это плохо, это безобразие, горе и трагедия ее близких и родственников, - но при детализации все всегда будет зависеть от того, кто убил, кого и за что. Если мы слышим слова «убийство журналиста» - мы, скорее всего, будем потрясены и возмущены: человек делал свою работу, служил своей профессии, признанной в общем-то нужной и уважаемой – и его взяли и убили просто за то, что кому то не понравились его взгляды и слова. Тем более, скажем, «убийство врача». «Убийство следователя». «Убийство строителя». Хотя в каждом случае нюансы возмущения тоже будут различны. «Убийство врача» - слова вызывают предельное возмущение – убили того, кто самим своим призванием был поставлен на сторону жизни в ее борьбе со смертью. Убили того, кого в любом случае принято выводить за рамки борьбы, кого не положено убивать. «Убийство следователя» - горечь, но как бы связанную с трагическим пониманием: пал на фронте. Работа такая. «Убийство строителя» - нечто промежуточное. С одной стороны, нет трагического ощущения предельного несоответствия, как в случае с врачом. С другой стороны, вроде бы вообще не причем, возникает реакция: «Господи, а этот кому помешал?». В сочетании: «Беспредел. Стреляют, кого попало». Однако реакция на слова: «Убийство правозащитника», - она другая. Нечеткая, ощущаемая как нечто среднее между «убийство хулигана» и «еще один доигрался». Потому что сам род деятельности не вызывает ни пиетета, ни уважения. Так, по февральским данным ВЦИОМа, симпатизантами правозащитников себя назвали 4 % россиян. Из них 2 % среди тех, кого ВЦИОМ отнес к сторонникам левых, 5 % среди «правых», «западников», 6 % - среди «национал-консерваторов»(http://wciom.ru/novosti/press-vypuski/press-vypusk/single/11340.html). Общество недружелюбно по отношению к тем, кто называет себя «правозащитниками» – и ему неинтересна их судьба. Поэтому на то, что убивают женщину – общество естественно будет реагировать негативно. Но если эта женщина – «правозащитница» - данный статус является существенным минусом в ее восприятии. Ситуация противоречивая: как будто, люди защищают права человека. То есть – права каждого гражданина. То есть – они нечто вроде ну чуть бы не врачей или профсоюзов: по определению взялись защищать каждого из граждан. А граждане их не ценят. Правы граждане или не правы – но почему-то они не видят в правозащитниках тех, кем те себя объявляют: защитниками каждого их граждан. Очень может быть, потому, что не чувствуют этой защиты. Если пытаться понять, что защищают правозащитники, то получается, что в основном что-то предельно далекое от реальной повседневной жизни основной массы граждан. С одной стороны они ассоциируются с выражением «любитель права качать» - что само носит иронически пренебрежительный характер. С другой, – права они защищают какие-то странные, мало волнующие тех же граждан: то права гомосексуалистов, то права заподозренных в симпатиях к боевикам. То права солдат, подвергшихся дисциплинарным взысканиям. То права самих себя – то есть правозащитников. То права олигархов. То есть, может быть, они защищают и чьи-нибудь другие права. Только как-то обычно об этом не слышно – а слышно о защите тех, кому общество явно не симпатизирует. Вот не слышно было о том, чтобы правозащитники защищали права русских, изгнанных из Чечни дудаевцами. Не слышно о правах российских солдат, попавших в плен и обращенных в рабство в той же Чечне. Не слышно о том, чтобы они защищали права работников, увольнявшихся с предприятий и фирм во время кризиса. Не слышно об акциях протеста, проводимых ими против задержки выплаты или уменьшения зарплаты. Характерно, что обычно можно услышать либо о защите ими людей вполне определенных политических взглядов – не даром в массе своей во главе правозащитников стоят бывшие активисты политически почившей «Демократической России». И как то так получается, что всегда под их покровительством оказывается тот или иной персонаж, демонстрирующий негативное отношение к России: то Ющенко, то Саакашвили. То они на стороне погромщиков, крушивших правительственные здания в Кишиневе. И никак не удается услышать ни о защите русскоязычного населения Прибалтики, ни о протестах против самозахватов представителями татарской диаспоры земли в Крыму. И всюду у них получается, что во всем виновата Россия. И российская власть (далеко не безупречная) – но именно в тех случаях, когда как раз пытается навести хоть какой-то порядок. А вот когда проводилась либерализация цен, и миллионы граждан были ограблены властью и новоявленными нуворишами – голоса правозащитников услышать не удавалось. Не удавалось его услышать и во время проведения залоговых аукционов. И во время расстрела парламента осенью 1993 года. Они постоянно протестуют против того, что считают фальсификациями на выборах в пользу Путина. Но кто слышал, чтобы они протестовали против фальсификаций в пользу Ельцина? Они декларируют себя в качестве защитников прав «человека вообще» - но получается, что защищают очень выборочно. Либо своих, либо тех, на защите которых можно нанести ущерб тому, кого они не любят. И в значительном числе случаев – защита эта несколько странная. Как бы заведомо направленная не на то, чтобы решить стоящую проблему – а на то, чтобы ее «глобализировать», добиться максимального политического, точнее – пропагандистского эффекта. Шум и скандал – вот их задача. Еще понятно, что это оружие бывает полезно и эффективно для защиты того или иного пострадавшего – хотя во многих случаях это более удачно можно решить как раз, не создавая атмосферу скандальности, поляризации конфликта, когда стороны уже логикой публичности обречены на битву за «сохранение лица», а добиваясь согласия, стремясь решить проблему деловым путем. Но вся их деятельность, во всяком случае, публичная, заставляет предположить, что для них не публичный скандал – инструмент решения проблемы, а наличие проблемы – средство разжечь скандал и обратить на себя внимание. Нарушение прав человека (хотя опять же, что иметь в виду под ними – представления правозащитников и представления основной массы населения в этом вопросе очень и очень расходятся) – это не то, что они хотели бы устранить. Это то, что необходимо им для обеспечения их деятельности. Скандал – их хлеб, их стихия. Повод для проявления истеричности – и для саморекламы. При этом их деятельность, в этом отношении будучи вполне профессиональной («защищать права» - это их профессия»), носит некий имитационный характер. Им нужен даже не просто скандал – им нужно некое его воспроизведение. Не решить проблему, не устранить нарушение – а вызвать нервную реакцию власти. В этом отношении формула их деятельности «Скандал - реакция власти - скандал*». Формула, напоминающая формулу капитала. Расширенное воспроизводство скандал – как расширенное воспроизводство специфического общественного капитала. При этом расчет на два обстоятельства. Первый: что власть окажется нервной, сорвется, допустит промах. И тогда можно будет скандал воспроизвести и расширить, все больше и больше привлекая к себе внимание. Второй: что власть окажется к тому же еще и нерешительной и трусливой и реагировать в полную силу на провокацию не будет. Власть изначально как бы загоняют в вилку: либо на провокационные и скандальные действия она не реагирует – а тогда выглядит нерешительной, теряет уважение своих сторонников и в итоге создается атмосфера нервной безнаказанности, воспроизводство общественной истерии. Либо власть срывается и дает повод для еще больших обвинений в свой адрес, для раскручивания возмущения ее действиями. В принципе ситуация близкая к той, которую разыгрывают хулиганы из подворотни, провоцируя на драку запоздалого прохожего, наслаждаясь своей безнаказанностью. Но хулиганы не рассчитывают на тот случай, когда прохожий выдернет из-под предплечья пистолет-пулемет «Стечкин» и ответит на хамство короткими очередями. Они рассчитывают на то, что поскольку такие действия сами по себе окажутся незаконными – прохожий никогда на них не решится. Если же решиться – хулиганы впадают в панику, молят о пощаде, разбегаются и зовут на помощь милицию. «Правозащитники» действуют также – и не рассчитывают на то, что в ответ на свою истеричность и скандальность будут получать пули. Они, за время общения с поздней советской властью периода «горбачевщины» и ранней российской 90-х гг., привыкли к атмосфере «войны имитаций», «войны намеков». Они, как будто бы протестуют. Власть как будто бы им противостоит – но исключительно по тем правилам, которые сами они для нее установили. Все – не по настоящему все – в рамках игрового протеста. Вот, собственно вся их мерзость заключается в том, что они роль «борцов» на себя принять хотят – и хотят принять на себя все выгоды этой роли, - но риски брать не хотят. Поэтому они хотят иметь право дразнить власть – но не признают за ней права на них реагировать в рамках живой, а не имитационной политики. А как только власть начинает на них реагировать «по взрослому» - от них начинает исходить нечто, напоминающее вой, визг и заглушенные истерикой причитания: «Чур, меня, я так играть не буду, мы так не договаривались!» Это и лишает их уважения общества. Если бы в ответ на спровоцированные ими же удары они отвечали: «На войне, как на войне. Иного мы не ожидали. Бой так бой. Еще один наш товарищ пал гордой смертью в борьбе с диктатурой. И это – не последняя жертва. Но никакие жертвы не остановят нашей борьбы. В царство свободы дорогу грудью проложим себе!». Они же исторично вопят: «Как вы смели в ответ на то, что мы пытаемся наладить борьбу народа против вас – похищать и убивать наших лучших активистов! Немедленно разберитесь, найдите и накажите! А пока не найдете – мы прекращаем свою деятельность, направленную на противостояние с вами в том регионе, где вы подло убили такого замечательного вашего врага!» И это тоже лишает их уважения общества. Да, конечно, убивать женщину – это нехорошо. Даже просто ударить – это недостойно. Но вот если эта особа визжит, ругается, плюется и царапается… Дело в том, что тогда она перестает восприниматься как женщина. Наши современные «правозащитники» - продукт постмодерна. Продукт имитационности и подмены действия намеками. Чувствуя это – общество их не уважает и за них не вступается. И самое больше, чего они боятся и к чему они не готовы – это то, что с ними начнут играть не по выдуманным ими имитационным правилам – а всерьез. И вот эта имитационность, скандальность и истеричность, склонность к политическому визгу и неготовность к реальным политическим ответным действиям – то, что и вызывает пренебрежительно отношение к ним и склонность на слова «убийство правозащитника» реагировать в лучшем случае в тональности: «убийство политического хулигана».